заставлять его говорить; я беру протяженные предметы и вещи в качестве образов и слов, я соединяю их и приво­жу к соответствию по законам символизма¹⁵⁰ и живых аналогий, вечным законам любой поэзии и любого жизне­способного языка, а также китайских идеограмм и старых египетских иероглифов. Я не собираюсь ограничивать возможности театра и языка под тем предлогом, что ни­когда не буду ставить литературные пьесы, я расширяю язык сцены и умножаю его возможности.

Я добавляю к языку речи другой язык и пытаюсь вер­нуть истинное слово, о таинственных возможностях ко­торого мы забыли, со всей его магической действен­ностью и завораживающей девственной силой. Когда я говорю, что не буду ставить литературных пьес, я хочу сказать, что никогда не поставлю пьесы, построенной на тексте и слове, что в моих спектаклях будет преобладать физическое начало, которое невозможно закрепить и за­писать на обычном языке, и даже то, что написано и про­говорено, будет звучать в новом смысле.

Вопреки тому, что практикуется здесь — то есть в Ев­ропе, или, вернее, на Западе,— театр не будет более стро­иться на диалоге, и сам диалог или то немногое, что от него осталось, не будет редактироваться или утверждать­ся заранее, но только на сцене; он будет создан, сотворен на сцене, в зависимости от характера языка, поз, движе­ний и предметов¹⁵¹. Но все эти физические ощупывания материала, где Слово предстанет как необходимость, как результат последовательных сдавливаний, ударов, сценических маневров и столкновений (только тогда театр снова станет живым настоящим делом и сбережет эмоциональный трепет, без которого искусство теряет смысл),— все эти ощупывания, поиски, встряски в конце концов приведут к определенному результату, к некото­рой записанной композиции, зафиксированной в мель­чайших деталях и обозначенной новыми знаками. Компо­зиция и творческие идеи будут рождаться не в голове ав­тора, они будут развиваться в самой природе, в реальном пространстве, и окончательный результат станет столь же

Предыдущая Следующая