desinteressee du theatre), когда представление оставляет публику непричастной и ни один брошенный в нее образ не может вызвать потрясения в ее душе, оставить там во­веки неизгладимый след¹⁰⁰.

Если у Шекспира человека иногда и тревожит то, что лежит за пределами его сознания, все равно речь там все­гда идет о последствиях чувства тревоги в человеке, то есть о психологии¹⁰¹.

Остервенело пытаясь свести неизвестное к известно­му, то есть обыденному и привычному, психология стано­вится причиной упадка и страшной потери энергии, до­шедших, на мой взгляд, до предела. Я думаю, что театру и нам самим надо отказаться от психологии.

Впрочем, я надеюсь, что в этом вопросе у нас нет раз­ногласий и вряд ли стоит упоминать отвратительный со­временный французский театр, чтобы осудить театр пси­хологический.

Истории о деньгах, о мучительных хлопотах из-за де­нег, о желании пробиться наверх, о любовных муках, куда альтруизм не вхож, о сексуальности, припудренной откровенным эротизмом, не имеют никакого отношения к театру, если они психологичны. Все эти терзания, это насилие, эта тяга к совокуплению, при которых мы состо­им в роли развлекающихся соглядатаев, могут толкнуть на бунт или вызвать чувство брезгливости,— пора это по­нять.

Но самое трудное не здесь.

Шекспир и его подражатели надолго внушили нам идею искусства для искусства: искусство по одну сторо­ну, жизнь по другую. Со столь ленивой и бесплодной мыслью можно было мириться, пока жизнь снаружи про­должалась. Но уже более чем очевидно, что все, что помогало нам жить, лопнуло: мы все безумны, больны и полны отчаяния. И я приглашаю нас к действию.

Идея искусства, оторванного от жизни, милой поэзии, лишь скрашивающей досуг,— это идея упадка, и она на­глядно подтверждает, что мы можем кастрировать самих себя.

[168]

Наши литературные восторги в адрес Рембо, Жарри, Лотреамона и некоторых других, толкнув двоих из них на самоубийство¹⁰² и сделав остальных лишь предметом болтовни в кафе, тоже причастны к идее литературной поэзии, оторванного от жизни искусства, пассивной ду­ховной деятельности, которая ни на чем не сосредото­чена и ничего не производит; и я утверждаю, что в пору самого буйного расцвета индивидуалистической поэзии, занимающей только того, кто ее пишет, и только на то время, пока он ее пишет,— именно тогда театр вызывал наибольшее презрение у поэтов, никогда не знавших ни чувства непосредственного воздействия на массы, ни ощущения результата, ни переживания опасности.

Пора покончить с суеверным отношением к тексту и литературной поэзии. Литературная поэзия действует только первый раз, потом ее можно выбрасывать. Пусть мертвые поэты уступят место другим. И тогда мы увидим, что именно наше благоговение перед прошлым, каким бы прекрасным и ценным оно ни было, именно оно сковывает и останавливает нас, мешает нам установить контакт со скрытыми силами, которые называют энергией мысли, жизненной силой, законами обмена веществ, фазами луны или как-то иначе. Под поэзией текста живет просто поэзия, без формы и без текста. И подобно тому, как ис­тощается сила воздействия ритуальных масок, которыми пользуются некоторые народы в своих магических дей­ствиях,— эти маски потом остается только выбросить на музейную полку,— точно так же истощается сила воздей­ствия поэтического текста, однако сила воздействия по­эзии театра истощается не столь быстро, поскольку она опирается на действие живого жеста и произнесенного слова, которые никогда не повторяются дважды.

Предыдущая Следующая