и сам не знаю и с чем только я один на один имею дело и могу только сам, своим трудом в себе кристаллизовать, если мне, конечно, удастся. Как же я могу тем, чего я сам не имею, поделиться с другими? Невозможно. Поэтому никто и не хочет отдавать свою душу. Потому что это — его собственный интимный счет перед самим собой, пе­ред тем, чего он сам не знает и что он еще должен ввести в существование. Дать форму, дать родиться. Это и есть лирика, лирическая нота нашей души.

С другой стороны, эта уникальная ответственность, которая разрешается тем, что это получает существова­ние и входит, полноценно стоит на ногах в мире. Пред­ставьте себе босую мысль на площади. Вот сократовская мысль существования на площади. Жизнеспособная, она «стояла на ногах», хотя босая. Но на этом переходе воз­никает вопрос.

Значит, мы не только лирические в том смысле слова, что есть что-то, чего мы не можем отдать другим или по­казать другим, обнажиться перед другими просто потому, что мы сами при этом бессильны, беспомощны и не зна­ем, что еще должны сами узнать. (И в этом, кстати, со­стоит крах любой гуманистической демократической фразеологии по отношению к культуре. Она вся строится на предположении, особенно в социалистическом вариан­те, что культура есть что-то, чем можно владеть, и что, следовательно, раз этим владеешь как предметом потреб­ления, то это можно делить, и желательно — делить по­ровну.) Действительная культура, действительный дух — аристократичны в глубоком смысле слова, в духовном смысле слова. По одной простой причине. Нельзя поров­ну поделить и вообще поделить то, чего нет. И что может быть только завоевано или не завоевано с большим рис­ком и опасностью в интимном отношении, которое никто из нас на всеобщее обозрение изнутри самого себя не вы­ставит. «Никто не хочет отдать свою душу».

Предыдущая Следующая