|
|
Официальный сайт |
||
|
Анатолий Руденко | Главная | Сайт | Фан-клуб | | | Контакты | Ссылки |
|
||
|
В моем исполнении роли Акосты, наоборот, философ победил любовника. Все те
места роли, которые требовали убеждения, твердости, мужественности, находили во
мне духовный материал для своего выявления. Но в любовных сценах я, как всегда,
впадал в дряблость, женственность и сентиментальность. Не смешно ли: человек
большого роста, как я, с крепким сложением, с сильными руками и телом, с
большим низким голосом, вдруг прибегает к приемам слабенького оперного тенора
женственного вида. Можно ли с такими данными, как у меня, смотреть в даль
томными глазами, сентиментально-нежно любоваться своей возлюбленной, плакать!
Да и вообще, что может быть на сцене хуже расчувствовавшегося или сладко
улыбающегося мужчины!
Я не сознавал еще тогда, что есть мужественный лиризм, мужественная нежность и
мечтательность, мужественная любовь и что сентиментализм -- лишь плохой
суррогат чувства. Я еще не понимал, что самый тенористый тенор, самая нежнейшая
инженю-лирик должны прежде всего заботиться о том, чтоб их любовное чувство
было крепко, мужественно. Чем нежнее и лиричнее любовь, тем яснее, крепче
должна быть душевная краска, эту любовь характеризующая. Рыхлая
сентиментальность не только у молодого мужчины, но и у юной здоровой девушки не
соответствует ее молодой природе и создает диссонанс.
Вот почему любовные сцены роли пропали в моем исполнении. Но, на мое счастье, в
пьесе их было немного. Волевые же места ее, в которых сказывалось стойкое
убеждение философа, мне удавались, и если бы не следы оперности, оставшиеся еще
в довольно значительной степени от прошлого, -- было бы совсем прилично.
Обнаружился у меня, однако, еще один большой недостаток, который я не хотел
признавать в себе. Я был не в ладу с текстом. Этот дефект не был для меня
новостью, он давно уже стал проявлять себя. В ранние годы, как и теперь, он
мешал мне отдаваться интуиции и вдохновению, заставляя меня неустанно следить
за собой в то время, когда я стоял на подмостках. В моменты творческого подъема
память может изменить мне и оборвать непрерывную подачу словесного текста. А
если это случится, -- беда: остановка, прозрачное белое пятно на экране памяти
и... паника. Эта зависимость от текста при неуверенности в своей памяти --
необходимость в каждую данную минуту контролировать ее сознанием -- лишает меня
возможности отдаваться моментам творческого подъема с полной свободой и
непосредственностью. Когда я выхожу из этой зависимости, как, например, в
молчаливых паузах или во время показывания роли на репетициях без заученного
текста, на слова, которые сами приходят мне в голову, -- я могу раскрываться
полностью и отдавать из души все, без остатка. |
|||
|
|
|||
