Мартин Эсслин. АРТО (Главы из книги)

Пределы языка

«Вы говорите, что не способны выразить свою мысль. Чем же вы тогда объясните ясность и блеск, с которыми выражаете мысль о том, что неспособны на мысль?» — таким парадоксом Ривьер отвечал Арто в их переписке ¹.

Ответ достаточно прост: существует огромное разли­чие между негативным, утверждением, простым призна­нием факта отсутствия чего-либо и позитивным утверж­дением не только того, что нечто существует, но и точно­го и исчерпывающего описания его природы, описания, способного полно передать его качество. Красноречие, с которым Арто мог говорить о невозможности выразить свои мысли, показывало, что техническими приемами вы­ражения мысли он владел. Может быть — и это подразу­мевается в письмах Ривьера,— ему просто было нечего или почти нечего сказать.

Можно возразить, что в конечном счете любая мысль вербальна, что мысль — это язык; следовательно, мысль, которая не может быть сформулирована словами, по определению не будет мыслью, вообще не будет суще­ствовать. Арто записывал свои стихи; это было то, что он мог сказать и сказал. Как мог он заявлять, что мысль, ко­торую он хотел выразить, была лучше, чем выражение, которое она нашла в его стихах, если эти стихи признава­лись недостаточно хорошими для публикации?

[273]

Насколько может существовать мысль, которая не формулируется, упрямо сопротивляется словесному вы­ражению? Должны ли совпадать мысль и язык? Арто упорно пытался преодолеть пропасть, которая, как ему казалось, открывалась между бессловесными поэтиче­скими озарениями и их выражением с помощью языка:

«Я чувствую себя идиотом оттого, что моя мысль подав­ляется уродством своей формы, я чувствую внутри пусто­ту из-за паралича языка» (I, 116). В этот период жизни Арто глубоко осознавал такую опасность. Он переживал ее как внутренний вакуум, потерю ощущения, что он су­ществует, как приступы безнадежного отчаяния. В ран­нем наброске сценария немого фильма «Восемнадцать секунд» главный герой — молодой человек, актер, «кото­рого поразила странная болезнь. Он потерял способность улавливать свои мысли. Он сохранил ясность сознания, но, какая бы мысль ни пришла ему в голову, он оказыва­ется неспособным придать ей внешнюю форму, то есть перевести ее в соответствующие жесты или слова. Ему не хватает слов, они не отвечают больше на его призывы, ему остается только следить за образами, проплывающи­ми в сознании,— за бесконечной чередой противоречи­вых, не связанных между собой образов. Это делает его неспособным жить среди людей или заниматься каким-либо делом» (III, 12).

Предыдущая Следующая