|
|
Официальный сайт |
||
|
Анатолий Руденко | Главная | Сайт | Фан-клуб | | | Контакты | Ссылки |
|
||
|
Я не буду говорить здесь о напряжении тела и о последствиях, им вызываемых. Об
этом я говорил уже достаточно.
На этот раз главное было в том, что я не справлялся с пушкинским стихом. Я
перегрузил слова роли и придал каждому из них в отдельности большее значение,
чем оно может в себя вместить. Пушкинские слова как бы распухли.
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет -- и выше...
В каждом из этих слов было заключено для меня так много, что содержание не
вмещалось в форму и, выходя за ее пределы, распространялось в бессловесной, но
многозначительной для меня паузе: каждое из распухших слов отделялось друг от
друга большими промежутками. Это растягивало речь настолько, что к концу фразы
можно было уже забыть ее начало. И чем больше я вкладывал чувства и духовного
содержания, тем тяжелее и бессмысленнее становился текст, тем невыполнимее была
задача. Создавалось насилие, от которого, как всегда, я начинал пыжиться и
спазматически сжиматься. Дыханье спиралось, голос тускнел и хрипел, диапазон
его суживался до пяти нот, уменьшалась его сила. При этом он стучал, а не пел.
Пытаясь придать ему больше звучности, я невольно прибегал к обычным банальным
актерским приемам, т. е. к ложному актерскому пафосу, к голосовым каденциям,
фиоритурам.
Этого мало. Насилие, зажимы и напряжение, с одной стороны, боязнь слов вообще,
и в частности -- пушкинских стихов, с другой стороны, наконец ощущение фальши и
вывиха,-- все это тянуло меня на тихую речь. Вплоть до генеральной репетиции я
шептал роль. Казалось, что на тихом голосе скорее зацепишь верный тон и что
фальшь менее слышна на шепоте. Но и неуверенность, и шепот мало подходят к
кованому пушкинскому стиху; они лишь усугубляют фальшь и выдают актера.
Меня уверяли, что боязнь слова и тяжесть речи происходят оттого, что я
неправильно передаю мысли и скандирую стихи. Предлагали отметить по всей роли
выделяемые слова. Но я знал, что дело не в этом. Надо было временно отойти от
роли, успокоить чересчур взволнованные чувства и воображение, найти в себе ту
гармонию, которой проникнута пушкинская трагедия в целом и которая придает ее
стиху такую прозрачность и легкость,-- и тогда вновь вернуться к своей роли. Я
уже не имел возможности этого сделать.
Но было и еще нечто, что мешало мне при передаче пушкинского стиха и что я
уловил при работе над "Моцартом и Сальери". |
|||
|
|
|||
