женных тканях,— напротив, речь идет о чистом и отре­шенном чувстве, об истинном движении духа, повторяю­щем жест самой жизни. Речь идет о том, что жизнь, в ме­тафизическом ее понимании, допуская протяженность, плотность, тяжесть и материю, допускает и зло как пря­мое их следствие,—зло и все, что неотделимо от зла, пространства, протяженности и материи. Все заканчива­ется осознанием и страданием или осознанием в страда­нии. Жизнь вряд ли может существовать без какой-то слепой неумолимости, которую привносят указанные обстоятельства, иначе она не была бы жизнью, но эта неумолимость, эта жизнь, продолжающаяся несмотря ни на что, это строгое и чистое чувство и есть жестокость.

Я сказал «жестокость», как мог бы сказать «жизнь» или «необходимость», потому что прежде всего я хочу объяснить, что театр для меня — вечное действие и эма­нация¹⁵⁵, что в нем нет ничего постоянного, что я вижу в нем подлинное, то есть живое и магическое действие.

Я ищу любую возможность, чтобы на деле приблизить театр к той высокой, может быть, несоизмеримой, но во всяком случае живой и сильной идее, какую я давно вы­нашиваю.

Что же касается самой редакции Манифеста, я при­знаю, что она резка и в общем неудачна.

Я утверждаю там суровые необычные принципы, на первый взгляд отталкивающие и ужасные, но когда от меня ждут доказательств их правомерности, я перехожу к следующим принципам.

Короче говоря, диалектика этого Манифеста слаба. Я без перехода перескакиваю от одной мысли к другой. Никакая внутренняя необходимость не может оправдать такого изложения материала.

Предыдущая Следующая