нью. Ему казалось, что они подставляют математическую формулу, абстрактную модель переживания вместо нака­тывающегося потока существования во всей его полноте, богатстве и сложности.

«Театр — единственное место в мире и вместе с тем последнее наше средство, способное оказывать прямое воздействие на человеческий организм. В периоды невро­зов и угнетенного физического состояния, вроде того, ко­торый мы переживаем сегодня, театр способен воздей­ствовать на угнетенную психику с помощью физических средств, которым невозможно противостоять» (IV, 97). Так Арто выражал сложившееся у него к середине 30-х годов понимание того, что поэзия, с которой он же­лал иметь дело, выходила за рамки слов. Одновременно инструментом, необходимым для передачи этой поэзии, и реципиентом, к которому она должна быть направлена и которым соответственно переживается ее воздействие, является в действительности человеческое тело.

Идеи Арто относительно новой техники и практики театра (которые будут более подробно рассмотрены в следующей главе), таким образом, по существу, явля­ются попыткой передать полноту человеческого пережи­вания и чувства, избегая дискурсивного использования языка, установить контакт между художником и зрите­лем на уровне более высоком — или, возможно, более низком,— чем вербальный уровень. Чувствуя себя неспо­собным, как, вероятно, и было на самом деле в этот пери­од, найти бесконечное многообразие сильных и тонких технических приемов, с помощью которых только и мож­но заставить поэзию производить такое глубокое воздей­ствие, при котором передается вся полнота человеческо­го чувства, как душевного, так и физического, он мучи­тельно пытался найти пути и средства передать свое переживание, свое физическое страдание и физический восторг непосредственно уму и телу другого человеческо­го существа. И он чувствовал, что при этом должен «убить язык, чтобы прикоснуться к жизни» (IV, 18).

[279]

Именно так мы должны понимать его употребление термина «Театр Жестокости»: он хотел, чтобы театр был брошен в толпу зрителей как ужас чумы, Черной Смерти средневековья, со всей ее разрушительной силой, совер­шающей полный переворот — физический, духовный и моральный — в людях, среди которых она разразилась. В эссе «Театр и чума», самом, вероятно, поэтическом, из книги «Театр и его Двойник», он заявляет: «Театр, как и чума,— это кризис, который ведет к смерти или выздо­ровлению. Чума является высшим злом, потому что она свидетельствует об остром кризисе, после которого при­ходит или смерть, или предельное очищение. Но театр тоже зло, так как он представляет собой высшее равнове­сие, которого нельзя достичь без потерь» (IV, 38—39).