денными чувствовать, страдать так, как страдал он, Анто-нен Арто.

Если язык сам по себе оказался неспособным передать физические ощущения его мучительной борьбы, возмож­но, атака на их чувства в театре могла бы пробудить их от равнодушия и, ввергая их в такую же боль и страдания, открыть их души, стряхнув с них апатию, совершить мо­ральное очищение. Сам Арто, который всегда ясно пред­ставлял себе свое душевное состояние, опасался этой агрессии, скрытой за всеми его усилиями. «Знаешь ли ты другого человека,— писал он Бретону в 1937 году, неза­долго до своего отъезда в Ирландию,— чья ненависть ко всему существующему была бы такой устойчивой и силь­ной и кто постоянно находился бы в состоянии бурного протеста? Эта ярость, которая пожирает меня и которой я каждый день пытаюсь найти лучшее применение, долж­на иметь какой-то смысл».

Еще больше, чем против самодовольных буржуа, кото­рые не знали и не хотели знать о его страданиях, эта ярость была направлена против системы мышления, про­тив всего культурного климата, который породил такое отношение. Разве не основывалось самодовольство этих людей на идеале разума, умеренности, bienseance³, кото­рая так долго вдохновляла французское общество, и раз­ве не был этот идеал, в свою очередь, результатом веры в логику и, в конечном счете, в правильность употребле­ния языка и в разум как инструмент самоконтроля. Имен­но чрезмерное доверие к способности логического рас­суждения найти справедливое и всегда умеренное реше­ние всех проблем привело к тому, что родники истинного чувства иссякли. Оставив Францию ради Мексики, стра­ны, которая, как он считал, осталась ближе к этим исто­кам и еще питалась неизвращенным чувством, Арто предостерегал своих мексиканских друзей от опасности европейского рационализма и искушения оказаться на­следниками «латинского духа, рациональной культуры, власти разума» (VIII, 266). У них все еще был, считал

Предыдущая Следующая